**Дневниковая запись**
Сегодня вернулась в деревню под Псковом. Семнадцать лет не была здесь, и первое, что бросилось в глаза — как всё сжалось. Тропинки, по которым раньше носилась целыми днями, теперь кажутся узкими, дома — поникшими, а небо, помнившееся бездонным, нависло низко, словно устало от времени.
Вышла из видавшей виды «ГАЗели» с рюкзаком за спиной и пакетом в руках. В пакете — мандарины, термос с крепким чаем и пожелтевшая фотография: мне, брату Мишке и отцу на фоне дома с покосившейся верандой. Лето 1999-го. Мне шесть, у Мишки — дырка вместо зуба, а у отца — руки, крепкие, будто выточенные из дуба. В них умещался и этот дом, и наша жизнь.
Родители развелись в 2011-м. Поводов хватило, а смысла — нет. Я уехала с матерью в Тверь, Мишка остался с отцом, но через год махнул в Литву. Сначала переписывались, потом реже, а потом и вовсе замолчали. Жизнь — как река: отвернешься — унесёт.
Отец умер на днях. Сердце. Позвонил сосед, дед Петрович, голос дрожал:
— Звал тебя… Перед самым концом. Велел передать: «Дом твой ждёт».
Эти слова застряли где-то под рёбрами, будто кол. Не собиралась возвращаться. Всё было давно похоронено: мои обиды, его упрямое молчание, этот вечный спор — кто кого не понял. Но что-то вдруг надломилось. Не громко, а тихо, как трещина во льду, — сначала незаметно, а потом уже не склеить.
Дом встретил меня тишиной. Не городской, пустой, а густой, как парное молоко. Пахло деревом, затхлостью и чем-то тёплым — не прошлым, а живым. В углу стояло моё старое кресло, облезлое, но родное. На стене — часы, давно остановившиеся, но в памяти они всё ещё тикали. Села за кухонный стол, тот самый, где когда-то лепила с мамой вареники, и опустила ладони на столешницу. Внутри шуршал шёпот: дом не упрекал. Он просто был.
На третий день полезла на чердак. Искала — не знаю что. Нашла коробку, завёрнутую в бабушкин плед. Письма. От отца. Ко мне. Каждый год — на день рождения, на Рождество, без повода. Я их не получала. Кто-то не отправил. Решил, что не надо.
Он писал о пустяках. Как солил огурцы. Как чинил крыльцо. Как скучал. Боялся не того, что я не прощу, а того, что не вернусь. Где-то каялся. Где-то просто: «Оставил для тебя свет в окне».
В одном письме — список моих любимых книг. «„Преступление и наказание“ — начал, не осилил. Слишком мрачно. „Алые паруса“ — дочитал. Ты была права: чудеса бывают». В другом — рецепт бабушкиных шаньг. «Просила записать. Но у тебя получается вкуснее». В третьем — одна строчка: «Жду».
Читала всю ночь. Шёпотом, вслух, как молитву. Потом встала, вымыла пол, распахнула окна. Дом вздохнул глубже, будто сбросил груз. И я вместе с ним.
Утром пошла на почту. За стеклом — женщина в синем жилете, с серьгой в виде колоска.
— Марфа Семёновна ещё здесь работает?
— Померла лет пять назад. До неё — сменялись, никто надолго не задерживался.
Поняла тогда: письма затерялись между чужими руками. А он всё равно писал.
Через неделю на калитке появилась табличка: «Шаньги. С картошкой, капустой, брусникой». Написано криво, фломастером, приклеено скотчем, как в детстве объявления «Куплю козлёнка». В первый день никто не пришёл. На второй — тётка Дарья принесла крынку мёда:
— Испеки. Авось, как у бабки выйдет.
На третий — прибежали ребятишки, купили одну шаньгу на четверых, жевали медленно, оглядывали крыльцо.
Прошёл месяц. Дом наполнился запахами: дрожжи, топлёное молоко, иногда корица. Шаги, смех, лай Жучки из соседнего двора. Окна не закрывались. Дом задышал. И я вместе с ним.
Не объявила, что остаюсь. Просто начала печь, мыть полы, перечитывать письма. Иногда вслух.
Иногда, чтобы себя найти, надо вернуться. Не за прошлым — за тем, что всё это время ждало. Не в обидах, не в словах, а в этих стенах, которые не осудили.
Иногда, чтобы простить, нужно услышать, как снова идут часы. Хотя бы в сердце.
